Евгений Добровольский

Тихий город над рекой

Осенью шестого ноября в зеленогорском железнодорожном буфете Василия Матвеевича ударил по лицу татарин Абдул Рамазанович, инвалид Отечественной войны.

- У шайтан! Иуда! Сучий потрох! - кричал Абдул Рамазанович, стучал костылем об пол, лез драться. Их стали разнимать. Буфетчица вызвала дружинников. Был скандал. Василия Матвеевича сфотографировали на доску «Не проходите мимо», написали стихи. Из Зеленогорска Василий Матвеевич уехал в Борисов.

В Борисове он продержался недолго, снова выпил в людном месте, снова махал руками, рассказывал биографию, показывал шрамы. В Борисове его били два парня, студенты строительного техникума. Студенты отвели пьяного Василия Матвеевича на пустырь за фабрику-кухню, свалили с ног. «Что вы, хлопцы? Что вы?» - шептал Василий Матвеевич, закрывая голову руками.

Была ночь без луны, без звезд. С реки - мокрый ветер. В темноте белела серая, из силикатного кирпича, стена фабрики-кухни.

Василия Матвеевича били до смерти. Он пришел в себя только утром, почти неживой. Сколько-то времени - час, а может, три часа - лежал с открытыми глазами, с открытым ртом, не мог ни моргнуть, ни крикнуть - не было сил.

Он лежал на пустыре, на битом кирпиче, на почерневших от дождя опилках и стружках, еще пахнущих живым лесом, прямо перед ним в мотке арматурной проволоки валялась мятая банка из-под мясных консервов, он глядел в эту банку, красную от ржавчины, и там, как в волшебном фонаре, были ему будто видения голубого и сиреневого цвета. Он думал о себе, о парнях из строительного техникума, жалел себя и парней, еще он думал о женщинах, которые рожают головастых детей, истекают собственной кровью.

В милиции Василий Матвеевич отказался давать показания, он не хотел ничего вспоминать, не хотел, чтоб кого-то наказывали из-за него. Он не помнил никаких примет хулиганов, которые его избили.

- Это вы зря так себя ведете,- выговаривал Василию Матвеевичу участковый уполномоченный старший лейтенант милиции Будилевский. - За такие хохмы нужно наказывать самым строгим образом.

Через две недели Василий Матвеевич выписался из больницы, закрыл бюллетень, подал заявление об уходе. Его уволили, и он уехал в Тихий Город над Рекой. Вечером вышел из вокзала - в правой руке чемодан, в левой руке рюкзак, - остановился на каменных ступеньках над площадью, посмотрел налево, посмотрел направо и заулыбался, обрадовался вдруг, поверил ни с того ни с сего, что вот нашел наконец свой город, где проживет сто лет.

Было без четверти одиннадцать. В конце площади полз трамвай весь насквозь из пустых желтых окон.

Между прочим, в каждом городе водопроводная вода имеет свой вкус, совсем так же каждый город пахнет по-своему. Со временем эти запахи приедаются, но тем не менее существуют. Василий Матвеевич понимал и мог объяснить, что все это возникает из-за сложных атмосферных явлений и конфигурации местности: Свердловск пахнет горелым торфом, теплым подшипником и машинным маслом, Днепропетровск - мокрой зеленью, Таллинн - парикмахерской, Ужгород - жареными семечками и сбежавшим молоком.

Тихий Город пах рекой, чуть-чуть бензином, как бывает, когда по лесной дороге проедет грузовик.

Василий Матвеевич постоял, раздувая ноздри, повертел головой. Все здесь было приятным: вокзал, пустая площадь, темная лужа у автомата для продажи газированной воды. Слышалась музыка - где-то там танцевали незнакомые женщины, шуршали шелковыми платьями, думали о любви.

Первую ночь Василий Матвеевич ночевал в гостинице, один в четырехместном номере. Окно оставил открытым. Ночью был дождь. Проснулся он поздно, часов около десяти, и первый день его счастья был солнечным.

Во дворе, в каменном колодце разгружали машину с пивом. Бутылки блестели на солнце, шофер сидел в тени на земле, привалившись спиной к правому переднему колесу, и пил пиво.

Василий Матвеевич с голой грудью постоял у окна, пожмурился, крикнул вниз:

«Какое пиво, друг?»

«Жигули», - тут же ответил шофер, посмотрел вверх, ослеп от солнца и не увидел Василия Матвеевича, повторил, улыбаясь, - «Жигули»...»

Василий Матвеевич отошел от окна. В комнате было прохладно и светло. От окна к двери прожекторной полосой сияло солнце, сверкали никелированные спинки всех четырех кроватей.

Василий Матвеевич позавтракал в диетической столовой. В зале было пусто, только в углу, у стойки с холодными закусками, две официантки резали бумажные салфетки, каждую салфетку на четыре части. Потом он погулял по городу, по центральной солнечной улице от гостиницы до парка, зашел на пустой стадион «Локомотив», сел в тени на мокрую скамейку. Перед ним на футбольном поле три пацана лет по пятнадцати били в пустые ворота. Кроме Василия Матвеевича, других зрителей не было. Он курил, качал головой, хотел, чтобы пацаны видели, что он наблюдает за ними, будто он сам футболист или даже футбольный тренер.

В то утро он подумал, что хорошо быть футбольным тренером, по утрам вот так вот сидеть на пустом солнечном стадионе, на холодной мокрой скамейке, смотреть, как мальчишки бьют в ворота, и слушать, как за спиной шумит город.

Он бы мог сидеть так очень долго. Сидеть и думать. Но нужно было делать дела, он спустился на поле, подошел к воротам, сказал, будто был тренером: «Главное, ребята, сила воли и напряженный труд», - хотел сказать еще что-нибудь и передумал. Все-таки он не был тренером.

Через час в отделе кадров судоремонтного завода Василия Матвеевича оформляли на работу. У него был диплом сварщика. Его оформляли без испытательного срока, извинились, что отдельной комнаты дать не могут, пока только общежитие, но через год будет комната.

В Тихом Городе Василий Матвеевич начал новую жизнь. Прежде всего он перестал пить. Понял вдруг, что никотин действует только на легкие, а алкоголь сразу на весь организм.
Когда в общежитии распределяли плакаты, Василий Матвеевич выбрал себе плакат про пьянство, повесил над кроватью. Плакат его пугал. Там была изображена лиловая печень алкоголика, дряблая, как половая тряпка, а рядом - печень непьющего человека, собранная, сжатая, тугая, похожая на боксерскую перчатку.

Со второй получки Василий Матвеевич купил костюм, зеленую шляпу, хотел оформить кредит на приемник с проигрывателем, чтобы по вечерам слушать хорошую музыку. Жизнь налаживалась. На заводе его ценили, хотя он особенно не лез в маяки, но счастье кончилось вдруг неожиданно и страшно. Ему опять здорово не повезло, он даже предполагать не мог, что может такое случиться: он пошел в кино. Перед началом сеанса купил мороженое в стаканчике. Гулял по фойе, ел мороженое, рассматривал по стенам фотографии артистов. Потом, когда дали звонок, пошел в зал и вот тут-то перед самым входом столкнулся с Николаем Афанасьевичем Творожковым.

В фойе уже погасили свет, открыли дверь в зал, отодвинули тяжелые плюшевые шторы. В зале было сумрачно. Кругом толкались.

Творожков толкнул Василия Матвеевича, давай, давай. «Тише вы», - сказал Василий Матвеевич, оглянулся и узнал Творожкова.

Конечно, это мог быть не Творожков. Мало ли есть похожих людей, но Василий Матвеевич отстал, а потом тихо позвал: «Николай Афанасьевич». Творожков оглянулся, - значит, это действительно был Творожков, и сразу узнал Василия Матвеевича, сощурил глаза.

Василий Матвеевич начал нервничать. Он понимал, что мог ошибиться. С какой стати настоящему Творожкову приезжать в Тихий Город над Рекой? Что он здесь потерял? Но Василия Матвеевича поразило сходство, потом он уже был уверен, что у того человека, которого он встретил в кино, были серые глаза и лысая голова, и хромал он на правую ногу, совсем, как настоящий Творожков.

Василий Матвеевич испугался. Три ночи подряд Василию Матвеевичу снился один и тот же сон: серое поле километра на полтора, в конце поля лес, одни сосны, и над соснами большие черные птицы. Три ночи подряд Василий Матвеевич просыпался от страха. Садился на койке, лязгал зубами - та-та-та, как швейная машина, и боялся разбудить соседей. Чуть успокоившись, натягивал брюки, не застегивая ремня, босиком шлепал на кухню, звенел пряжкой. На кухне он пил из тяжелого зеленого чайника остывший чай, сплевывал на пол чаинки. Всю ночь сидел в углу возле раковины, курил, а утром, когда по всему общежитию враз, как от детонации, начинали греметь будильники, выскребал из раковины желтые, раскисшие окурки, выбрасывал в форточку.

После третьей ночи он понял, что у него не в порядке нервная система, нужно идти к врачу, а то в один прекрасный момент можно взять и сойти с ума. Он даже представил себя сумасшедшим, как он сидит на вокзале в Горьком на каменном полу возле билетных касс. С площади несет сквозняком. Пол холодный, заплеванный. Он сидит, говорит глупости, кругом смеются, кидают ему в кепку медные копейки. Это было слишком. Василий Матвеевич пошел в поликлинику, но по дороге передумал, собрал вещи, забрал долг пятнадцать рублей, в бригаде сказал, что едет к сестре в Мариуполь: пришла телеграмма. Его не стали задерживать. Кому какое дело.

Теперь нужно было заполнить обходной лист, сдать в заводской медпункт прошлогоднюю подшивку журнала «Здоровье», получить в бухгалтерии расчет, а там ехать на все четыре стороны. Как нескладно получилось! Тихий Город ему здорово понравился. За три месяца он начал привыкать к широкой реке, к тихим улицам, к тому, что здесь много зелени и хороший климат. Если бы он не встретил Творожкова, жить бы ему в Тихом Городе до старости, до конца своих дней, долгие годы. Он попробовал посомневаться - стоит ли уезжать. Но если он встретил действительно настоящего Творожкова, то рано или поздно они встретятся еще раз. Творожков поинтересуется, где он работает, пойдет на завод. Что будет дальше, он знал.

Если бы у него была сестра в Мариуполе, он бы поехал в Мариуполь, но сестры у него не было. Он не знал, куда ехать. Ему было почти все равно куда. Он пошел на автобусную станцию, ознакомился с расписанием, купил билет до Ново-Ставрополя, это от Тихого Города четыре часа езды, отправление в 12.40, прибытие в 16.50.

Возле расписания висела таблица - схема расположения мест в автобусах разных марок. Василий Матвеевич спросил у кассирши, какой автобус идет до Ново-Ставрополя.

- Я не знаю. Какой дадут, - ответила кассирша.- Там у Хорохорина дорогу ремонтируют. Объезд. Трактор дежурит. Я не знаю, какой автобус дадут.

- То есть почему вы не знаете? Вы должны знать, - сказал Василий Матвеевич. - Это ваша работа.

- А вы не грубите, - сказала кассирша.

- А я не грублю, - сказал Василий Матвеевич, - я интересуюсь, я пассажир, потому что мне уезжать.

Тут в разговор вмешался гражданин, стоявший у кассы сразу за Василием Матвеевичем, человек лет шестидесяти. «Ладно, ладно, - заторопился гражданин, - не задерживай давай, не ты один»,- и плечом попробовал отодвинуть Василия Матвеевича от кассы. У него была морда с узкими глазами, маленькие уши, слепленные, как пельмени.

- Склочник, - сказал Василий Матвеевич и сделал вид, что ему очень это смешно смотреть, как сердится гражданин с пельменными ушами.

- Ладно,- сказал гражданин и тоже посмотрел на Василия Матвеевича и сделал вид, что ему очень смешно.

Василий Матвеевич взял билет, когда пересчитывал сдачу, еще раз стиснул зубы, посмотрел на старикашку, но тот уже протиснулся к кассе, не заметив его взгляда.- «Склочник!»

До отправления оставалось почти два часа. Василий Матвеевич пошел в гастроном напротив автобусной станции, купил банку тушеной баранины с рисовой кашей, две пачки печенья «Крокет», пачку «Прибоя». Он очень понравился продавщице. Она долго сдавала ему мелочь. Он спросил, как торговля, назвал продавщицу березонькой. («Как торговля, березонька?» Она совсем покраснела, попробовала посмотреть ему в лицо, сказала: «Мы только открылись».)

Он всегда нравился женщинам. Привык. Не велика радость. Высокий седой мужчина с шальными глазами. Женщинам нравятся такие глаза. Ему ничего не стоило поиграть с этой девочкой, но ему было некогда. Он запихал в рюкзак банку тушеной баранины, две пачки печенья «Крокет», вернулся на автобусную станцию, потолкался в зале ожидания, поспорил с усатым грузином, почем весной яблоки в Ленинграде, объяснил двум цыганкам, как заранее взять билеты в кассе предварительной продажи, много говорил, острил, сердился, хотя и усатый грузин, и бестолковые шумные цыганки со всеми своими яблоками и билетами не отвлекали его от главного. Все-таки он уезжал не откуда-нибудь, а из Тихого Города над Рекой, где можно было прожить сто лет, но вот не получилось. Жизнь шла вперекос.

Он всегда пил нечасто. Гордился, что может пить нечасто, потому что в его положении всякий слабый мужчина давно бы спился и потерял бы человеческий облик до полной опустошенности, а он не терял человеческого облика, держался в рамках. В Тихом Городе он совсем не пил. Но теперь он должен был напиться как последний коногон. Так он решил, чтоб облегчить нервную систему. В его чемодане под нестираными рубашками лежали завернутые в махровое китайское полотенце, припасенные на этот случай ноль пять «Московской». Нужно было выпить и отойти. Он должен был потрясти своей сиротской жизнью. Нужна была компания и заинтересованность. Он начинал издалека. Он торопился после первой же рюмки, не закусывал, не крякал. Боже упаси! Он был при деле. Он вспоминал.

Когда Василию Матвеевичу было семь лет, а его отцу двадцать семь, взорвалась шахта «Мария», про которую, кто не знает, поется в песне «На шахте «Крутая Мария» однажды случился обвал...»

Неделю в шахтном клубе стояло двенадцать красных гробов. Их не открывали, чтоб не показывать, что осталось от людей. (Шахтеры знают.)

В клуб свозили венки со всего бассейна. Выступали начальники и все, кто хотел выступать. На двух грузовиках привезли оркестр с медными трубами.

Отец был десятником по вентиляции. Отца взяли в тот же день. Приехали на машине, остановились перед палисадником.

Дома сделали обыск. Потом в газете писали, что отец и еще сколько-то там человек из шахтного руководства - вредители.

Мать не взяли, была на сносях. Ходила пузатая, старухи говорили: будет двойня.

В день похорон Василия Матвеевича поколотили свои же мальчишки. Он не отбивался. Здорово ему досталось маленькому. А потом вечером к ним пришли активистки из женсовета. Все пьяные.

Активисток было четверо. «Заходите в хату», - сказала мать, засуетилась, выпячивая свой живот. Председательница Клавка Ковалева, здоровая тетка с базарным голосом, потянула мать за руку: «Вот ты, гидра!» Но ударила не Клавка. Ударила соседка Тимченко, тихая худая женщина, мастерица печь пироги, ее приглашали помочь по хозяйству, у кого свадьба. Мать упала, уже на полу ее по-всякому били ногами в лицо, в живот - пьяная Тимченко, у которой в шахте погиб муж, а вокруг стояли три другие активистки, но не били, топали и визжали на разные голоса. Вот так вот, дорогие товарищи и граждане, спрашивается, есть ли у человека повод на свои сто пятьдесят грамм, если в семь лет остался он без отца, без матери, при таких суровых обстоятельствах личной жизни, спрашивал он и пригибал голову, и сжимал зубы.

Василия Матвеевича жалели, наливали ему еще. Разговор поворачивал в другую сторону, говорили, какое было время, какие были срока, за что Кирова убили и почему Клим Ворошилов молчал.

Десять лет, до сорок первого года, Василий Матвеевич жил у тетки, а в семнадцать лет пошел служить и о том, что это была за служба, рассказывал обстоятельно, все по порядку с того самого утра, когда толстый немецкий фельдфебель в золотых очках, как у доктора, подобрал ему шинель, плащ-палатку, летнюю пилотку, зимнюю пилотку, фуражку, две пары исподнего, такого же, как носят у нас, только не белого, а полосатого - были у Василия Матвеевича подштанники в синюю полоску, - еще полагались ему четыре пары носков, байковые портянки, кобура для пистолета, пистолет выдали наш же ТТ, к нему две обоймы, снаряженные, и пятьдесят патронов россыпью в промасленном мешочке. Ремень был с белой пряжкой, на нем немецкими буквами Gott mit uns. Хороший ремень, а сапоги тоже кожаные, но дрянные.

Первым делом Василия Матвеевича повели в баню. Голый Василий Матвеевич стоял в предбаннике со всей выданной амуницией, дожидаясь своей очереди. Из-за двери, окованной цинковыми листами, валил пар. Слышались немецкие слова и песня. Немцы пели. Получалось у них гулко, весело.

В предбаннике на лавках вдоль стен лежали аккуратно сложенные, один к одному солдатские мундиры с крестами, без крестов, с серебряными значками за ранения, под каждым мундиром чуть ниже - засранные солдатские подштанники, на полу строем - сапоги с портянками на голенищах.

Ждать пришлось долго. Но вот песня прекратилась, двери распахнулись, из пара начали выскакивать розовые, чистые немцы. Немцы хлопали друг друга по задам, смеялись, посматривали на Василия Матвеевича с любопытством. Он стоял абсолютно голый, такой же, как они, только еще не мытый, прикрывал ладошкой свой срам, переступал с ноги на ногу.

Ранним утром он прошел по поселку первый раз в форме полевой немецкой жандармерии. На нем была высокая фуражка, колючий зеленый мундир. Он расстегнул два крючка на воротнике. Он не спешил. Над степью уже поднималось солнце. Верхушка кряжа светилась золотом. Василий Матвеевич прошел в конец поселка, за новую школу, вышел к третьей шахте, туда, где вдоль подъездных путей стояли итээровские дома. Всего было четыре дома, каждый на две семьи. Ковалева жила в третьем справа.

Василий Матвеевич вытер ноги на крыльце. На терраске залаяла собака. Он сказал: «Молчать!» - собака поперхнулась.

Ковалева сидела в первой комнате спиной к двери, чистила картошку, не оборачиваясь, спросила: «Кто там?»

Василий Матвеевич не ответил. Он стоял в дверях, как в раме. Правой рукой уперся в притолоку, левую положил на кобуру.

Она видела его в форме первый раз и не знала, зачем он пришел, но поняла, что хорошего ей ничего не будет.

«Пойдем, Клавдия», - сказал Василий Матвеевич и даже немного смутился, что называет ее не по отчеству. Но так ему велели. Ему велели. Он не от себя к ней пришел. Накинула платок. Вышла на крыльцо. Снова залаяла собака.

«Стреляй, - сказала Клавка и закричала: - А-а-а... Люди добрые...» Но ни одного окна не открылось, ниоткуда не вышли добрые люди.

Он стоял на крыльце на две ступеньки выше ее, злости никакой не было, он сказал: «Иди, сука!»

Нужно ж было что-то сказать.

Василий Матвеевич отвел Ковалеву в комендатуру. На следующий день попросил Чигиря узнать, как дела, Чигирь вернулся весь зеленый. «Что с бабой сделали... Мешок кишок. Я, Вась, как увидел, чуть не сблеванул. Вот те крест!»

Мать перепугалась - тут неясность возникла в его рассказе, оказывается, мать еще была жива,- заплакала: «Ой, Вася, зря ты на такую работу пошел... Может, как бы и прожили, не нужна нам ихняя крупа, люди живут. Теперь нас Бог накажет».

Василий Матвеевич посмеялся, а очень даже зря. Через неделю мать заболела и умерла от гриппа, тогда говорили - от простуды.

На похороны никто из родственников не пришел, никто не жалел Василия Матвеевича, и он подумал, а что если действительно есть на свете Бог, который видит правду и все замечает, и есть светлые божьи ангелы и вечная мука до без конца?

- Я в господних руках оружием тогда был, - сказал Василий Матвеевич военному прокурору подполковнику Силантьеву во время следствия. - Люди не мстят. Бог мстит.

- Ой ты, - сказал подполковник, - верующий больно, - но кричать не стал, не ударил, подвинул пачку «Казбека», - кури.

Кроме Клавки, Василий Матвеевич вроде никого не тронул, на совести у него ни крови, ни чужих слез. Он служил в патрульной команде, у них было четыре мотоцикла ДКВ. Патрулировали по ночам, проверяли документы, пару раз стояли в оцеплении, когда за Балуевом стреляли евреев.

Попался Василий Матвеевич глупым образом весной сорок четвертого уже в Западной Украине. Ночевал в пустом хуторе, один в хате с разбитыми окнами, с проломанной крышей. Утром проснулся - стрельба и сквозь туман - ура-а-а... Понял - наши, кинулся в окно без сапог, без оружия. Совсем дурак спросонья. Бежал по полю к лесу, проваливался в талом снегу, резал ноги, а поле не кончалось и не было сил, а он все бежал туда, где далеко впереди стояли серые сосны и над соснами кружились черные птицы.

Василия Матвеевича не расстреляли на месте только потому, что был он в немецкой форме. На сборный пункт вел его наш сержант в распахнутом ватнике, в ушанке, тыкал автоматом в спину, спрашивал: «Фриц, Гитлер капут?» И сам отвечал: «Капут».

Сборный пункт помещался во дворе школы. Вдоль забора были свалены парты, столы, классные доски. У ворот дымила походная кухня, два повара - один главный, другой помощник - варили гороховый суп из трофейных концентратов.

Василия Матвеевича продал артиллерийский унтер-офицер с медалью за зимнюю кампанию. Сначала унтер все ходил рядом, приглядывался, больно щипал Василия Матвеевича за плечо, отходил и шептался со своими. Василий Матвеевич сидел у забора, помалкивал.

Когда всех пленных выстроили во дворе и показался начальник конвоя, унтер дернулся вперед, приложил пальцы к пилотке, мотнул головой в сторону Василия Матвеевича. Василия Матвеевича вывели из строя.

Пока немцев грузили на машины, он сидел в караулке. Там было тепло и накурено. В углу стояло мягкое кресло, обитое малиновым шелком. Два солдатика смотрели на школьный двор, как пленные грузятся в машины. Сыпал мокрый снег. Земля раскисла, и, выезжая со двора, все машины по очереди буксовали в воротах караулки. На оконное стекло летели брызги. «Ребята, - сказал Василий Матвеевич, - дайте закурить». Ему дали.

Потом был трибунал и тундра. В пятьдесят седьмом году Василий Матвеевич, слава богу, отмотал свой срок, вышел живым, здоровым и начал ездить в разные города. Из Тихого Города над Рекой он уезжал автобусом.

По радио объявили, что посадка на новоставропольский автобус со стороны перрона, до отправления остается пять минут. Пассажиров было немного. Говорили, что у Хорохорина посреди пути объезд, это еще час ждать трактора, такая грязь. Ехали только те, у кого были срочные дела.

Первым в очереди стоял тот самый склочник, с которым Василий Матвеевич поругался у кассы, рядом с ним у самого автобуса перед закрытой дверью расположились один на другом штук шесть одинаковых чемоданов. Склочник стоял с одной стороны чемоданов, с другой стороны стояла девочка лет десяти, внучка склочника.

Следующим в очереди был парень в синих тренировочных штанах, в соломенной шляпе с дырочками. Был этот парень крепкий, как гриб-боровичок, смотреть на него было приятно. За парнем стоял Василий Матвеевич с чемоданом в одной руке, с рюкзаком в другой. За Василием Матвеевичем пристроились три старушки в чистых белых платочках. Других пассажиров не было.

По радио на всю площадь еще раз объявили, что от второго перрона отправляется новоставропольский автобус, билеты продаются во всех кассах. Пришел шофер, пожилой, солидный мужчина, позевал, забрался к себе за стеклянную загородку, отодвинул занавеску, сказал громко, чтоб все в автобусе слышали: «Кому какая нужда в пути будет, стучите - остановлю».

- Ладно, трогай, - сказал парень в соломенной шляпе. - Надо будет, постучим.

Старушки, все три, все разом хихикнули. Василий Матвеевич тоже хихикнул, устраиваясь удобней к окну в середине автобуса, там, где трясет меньше всего, хотел сказать что-нибудь такое же веселое, как сказал парень-боровик, но не успел. Загудел мотор, автобус медленно скатился на шоссе.

Объехали автобусную станцию, проехали мимо гастронома, Василию Матвеевичу показалось, что сквозь витрину он увидел девушку, которой очень понравился два часа назад, когда покупал банку тушеной баранины и две пачки печенья «Крокет». Проехали мимо гостиницы, где Василий Матвеевич ночевал первую ночь один в четырехместном номере. Потом - мимо белого Дворца спорта, мимо стадиона «Локомотив», мимо железнодорожного вокзала...

Василий Матвеевич отвернулся. Нужно было отвлечься, почитать или поговорить.

Боровик закрылся газетой. Три старушки сидели в самом конце автобуса, жевали белый хлеб с полтавской колбасой. Смотреть на них было противно, такие они были жвачные верблюды. Склочник прилип к окну, рассматривая окрестности, и все приглаживал реденькие волосики на затылке.

Василий Матвеевич встал, подошел к шоферу.

«Хозяин, курить можно?»

«Кури, раз начал», - сказал шофер, не посмотрев на Василия Матвеевича.

«Сам закуришь?» - Василий Матвеевич сунул руку в карман, ногтем поддел папироску.- На, держи. Я, между прочим, кроме «Прибоя», ничего не мешаю. Как в прошлом году прекратил «Беломорканал», так все. Перешел на «Прибой», мягче».

«Не хочу», - сказал шофер.

Василий Матвеевич положил папироску у ветрового стекла, не хочешь, как хочешь, отвернулся, сел на ступеньку возле двери, курил, смотрел, как папиросный дым втягивается в щель между створками двери, как его крутит сквозняком.

Когда Василий Матвеевич возвращался на свое место, Боровик уже кончил читать газету, двумя пальцами постукивал по подбородку, смотрел на Василия Матвеевича, как Василия Матвеевича кидает из стороны в сторону и он идет, хватается за спинки кресел.

Василий Матвеевич улыбнулся, подошел, сел рядом. Парень подвинулся.

«В Ново-Ставрополь?» - спросил Василий Матвеевич.

«Ну».

«Спешите?»

«Да нет, не спешу».

«Тогда, извините, очень непонятно. Почему вы не пароходом. Я тут все выяснил, интересовался, пароходы намного экономичней и приятней. Сегодня утром ушел «Добролюбов»...

«Река не море».

«Не море в каком смысле?»

«Двенадцать баллов, дядя, не шторм, я в Кронштадте служил. Это тебе не «Добролюбов».

Парень полез в карман за фотографией или за документом, но на полпути передумал, сказал:

«Я на малых охотниках ходил», - и снова взялся за газету.

Дорога на Ставрополь скучная. Вдоль дороги по обочинам бетонные столбы, а там лес, главным образом, елки. Катят навстречу колхозные грузовики. Везут картошку. В кузовах сидят бабы, таращат глаза. Плачут от ветра. Места тихие. Что говорить о море.

- Между прочим, для партизан самая подходящая обстановка, - сказал Василий Матвеевич.

Если б Боровик ответил хоть полслова, начался бы разговор, но Боровик смотрел в газету. Чуть погодя Василий Матвеевич спросил:

«У вас еще чего почитать есть?»

«Нет», - сказал Боровик.

«Обидно. Но на нет, как говорится, и суда нет», - сказал Василий Матвеевич, посидел рядом с Боровиком, посмотрел в окно на елки, вернулся к себе, попробовал уснуть, закрыл глаза и очень быстро понял, что не уснет.

Ему было беспокойно и неловко. Сидеть с закрытыми глазами без сна он не мог. От этого бывает еще хуже. Начинаешь гадать, как неразвитая старуха, для сердца, для дома, что было, что будет... Он не хотел думать о том, что будет. Говорят, Ново-Ставрополь скучный город, но это не имело никакого значения. Он не собирался задерживаться там надолго. Задача была - подработать денег и уехать куда-то далеко, найти Тихий Город, найти хорошую женщину, чтоб был свой дом, чистые простыни, буфет с чашками, с тарелками, по воскресеньям пироги с рисом, все, как у людей, и чтоб были дети. Две дочки, врунихи и ябеды. Пятьдесят лет - возраст, но люди женятся и в шестьдесят, и счастье бывает у людей, да и нет ему пятидесяти.

Начинался дождь. Укачивало. Василию Матвеевичу хотелось уснуть, увидеть Тихий Город над Рекой, молодую, добрую женщину, но не в постели, конкретную, с руками, ногами, а тень в светлом окне, за занавеской.

Вот он приходит с работы, сидит на лавочке во дворе, не спеша покуривает, посматривает в свои окна, видит сквозь занавеску женщину в цветном халатике, но только изображение становилось четким, он всякий раз стукался коленкой о чемодан, просыпался, таращил глаза, думал спросонья, что надо бы убрать чемодан наверх, на полку над окном или хотя бы на свободное сиденье рядом. Но было лень. Дождь укачивал. Все спали.

Склочник с внучкой устроились совсем удобно, разлеглись на соседних местах, там в проходе торчали с одной стороны маленькие серые сандалии, а рядом напротив - большие ступни в полосатых носках. Старик снял свои ботинки, поставил на полку. Над окном болтались шнурки.

Старушки спали, сбившись все вместе. Разложили руки и ноги по узлам, чтоб не украли. Парень в соломенной шляпе тоже спал, шляпа сползла ему на нос. Теперь он был еще больше похож на гриб.

Василий Матвеевич попробовал закурить. Во рту было сухо и не курилось.

Если бы он остался в Тихом Городе над Рекой, сегодня вечером он бы пошел в парк. Не один, а как раз с той самой продавщицей, которая влюбилась в него с первого взгляда и так долго сдавала сдачу. Если бы он не уезжал, он бы назначил ей свидание. Спросил: «Во сколько мы закрываемся?» Или: «А что мы делаем вечерком?»

Он вспомнил ее волосы из-под белой шапочки, как у медсестры, представил ее без .этой формы, без платья, какая она - грудь, живот. Получилось ничего. Он мог закрыть глаза и увидеть ее рядом. Он закрыл глаза.

Совсем глупая девчонка. Она будет рассказывать ему про своих подруг и про то, какие у нее все строгие дома. Он будет курить, слушать и помалкивать. Потом все будет так, как он захочет.

Если он привяжется к этой девчонке, то когда-нибудь возьмет, расскажет про всю свою жизнь. Она поймет, у женщин свой ум.

Вот если бы у него был друг, такой же, как он, тертый человек, то не он, а друг рассказал бы ей. Знаешь, дурочка, твой не мальчишка, взрослый мужчина, у Васи было много неприятностей, сказал бы друг. Жизнь такая. Твой Василий Матвеевич кое-что видел. Он строил вторую ТЭЦ на Воркуте, был в Норильске, это черт его знает где, как далеко. Он прокладывал дорогу под Красноярском, болел цингой в Халмер-Ю, а брюшным тифом - в Ухте. Он теперь умный. Он теперь, доченька, дошел своим умом, что, когда дома скандалят, бегать к соседям ни к чему. Твой Василий Матвеевич теперь все понимает, сказал бы друг. Но такого друга не было, чтоб мог говорить такие слова. Василий Матвеевич зашмыгал носом, закрыл глаза.

Он отбыл свой срок, поехал домой. Дома у него никого не было. Ехал он по инерции. Как все. Принято считать, что человека тянет на родные места. Может, оно и так.

Вместе с ним в том же самом поезде в другом вагоне ехал Чигирь. Тоже возвращался домой. Сроки у них совпали.

Сначала Василий Матвеевич увидел Чигиря из окна на остановке где-то перед Валуйками. Потом Чигирь прошел по коридору в вагон-ресторан за папиросами и назад из вагона-ресторана, в каждой руке по две пачки. Василий Матвеевич не хотел, чтоб Чигирь узнал его.

К Дебальцеву подъехали часа в три. Ветер уже пах углем и степью. Была весна, только-только рассвет. Василий Матвеевич спрыгнул на перрон, рядом из другого вагона вот так же, в таком же сером бушлатике спрыгнул Чигирь.

На перроне было много народу. Толпа. Всех несло к выходу в город, к калитке в железной ограде. Какими-то неведомыми путями Василия Матвеевича с Чигирем соединяло и соединяло медленно, но точно и вдруг, не поднимая головы, не глядя в сторону, Василий Матвеевич удивился и понял, что Чигирь рядом. Вот он. Локоть к локтю их втиснули в калитку. Сзади напирала толпа.

«Домой?» - спросил Василий Матвеевич.

«До хаты»,- сказал Чигирь.

Вышли на площадь к скверу. Сторговали машину, домой приехали уже совсем утром. Шахтеры шли в смену. У кого в руке головка от лампы, из кармана у кого - полотенце, у кого - мочалка.

Чигиря встретила сестра. Выпили за встречу. Днем походили по поселку, а вечером к ним пришли трое. Все трое свои, здешние, но никого, кроме Творожкова, бывшего командира партизанского отряда «За Родину», Василий Матвеевич не знал. Были те двое тоже партизанами, может, даже воевали вместе с Творожковым.

- Заходьте, - сказал Чигирь, встал к гостям, потому что он был хозяином, - присаживайтесь.

- Вот что, - сказал Творожков, не слушая Чигиря.- Мы не чай пить. По делу. Дается тебе, Чигирь, и тебе, Васька, двадцать четыре часа на размышление, ультиматум. Там сами решайте. Мы тут ничего не забыли. Законом вас простили, это правительство верно решило, им там в государственном масштабе видней, понимаем, а наша частная память дольше. Митьку Калашникова кто повесил - помним и как Клавку Ковалеву пытали, как стреляли... Так что вот в двадцать четыре часа не уберетесь, в пионерском сквере собственной рукой повесим. Так что сами решайте.

В ту ночь, весной пятьдесят седьмого, начались его странствия. И где он только не был, где только не искал свой Город.

Вообще-то с самого начала он понимал, что нужно ехать куда-то далеко, может, даже в сельскую местность. Село это неплохо в смысле климата, природы, но все-таки он был городским жителем. Село пугало неизвестностью, бескультурьем, хотя по газетам он знал, что сегодняшнее село совсем не то, что было раньше - хорошие мастера нужны и в селе, а он был хорошим мастером, мог работать по дереву, по металлу, мог шофером, у него был диплом сварщика седьмого разряда. Он был рабочим человеком на все руки, но на лацкане выходного коричневого пиджака носил купленный за двадцать рублей на старом рынке в Баку синий институтский значок. Когда его спрашивали про образование, он назывался механиком или геофизиком (сидел с ним один геофизик). Василий Матвеевич хотел выглядеть интеллигентным человеком. Не его вина, что ему не пришлось окончить институт. Он любил галстук, шляпу, интеллигентные разговоры, при случае мог поговорить насчет Чикаго, где на улице никогда не отличишь, кто начальник, кто миллионер, а кто простой механик или геофизик.

Сам себя Василий Матвеевич считал человеком рассудительным. Старался говорить немного; когда не получалось, он раздражался, злился и мучился ужасным образом. Та нереальная женщина, которую он видел в освещенном окне своего дома, должна была понимать его и относиться к его разговорчивости снисходительно. Прощать ему. Когда он закрывал глаза, она появлялась совсем нерезко, потом постепенно и быстро тень ее становилась вполне четкой, но он всякий раз стукался правой коленкой о чемодан, просыпался, некоторое время смотрел, ничего не соображая, прямо перед собой. Первая мысль была о том, что надо бы убрать чемодан наверх на полку или куда в сторону. Но Василий Матвеевич закрывал глаза и дождь укачивал.

Разбудил Василия Матвеевича шофер. «Вставай, земляк», - сказал шофер, потряс за плечо.

Василий Матвеевич почмокал губами.

«Вставай, земляк. Вставай, приехали».

Василий Матвеевич открыл глаза, некоторое время смотрел перед собой не мигая, вид у него был очень смешной, шофер улыбнулся.

В автобусе горел свет. Передняя дверь была открыта, оттуда тянуло холодным сырым сквозняком.

Автобус стоял в лесу, слева в сумерках совсем рядом сквозь деревья светилось шоссе, в той же стороне садилось солнце. Дождь уже кончился, но с деревьев, еще капало. Когда капли попадали на крышу автобуса, звук получался сильный, звонкий, как по корыту, а когда попадали в траву, то вроде бы никакого звука не было, только тихий шорох.

Со сна Василию Матвеевичу сделалось вдруг страшно, он не подрассчитал голоса, попросил, почти крикнул:

«Где это?»

«Ты чего? - удивился шофер. - Ты не кричи. У Хорохорина стоим. Вставай».

«Нервы у меня», - сказал Василий Матвеевич, смутившись.

«Нервы с перепоя».

Вдвоем вылезли из автобуса, шофер легонько подталкивал Василия Матвеевича. Постояли у кустика.

Василий Матвеевич развел руками: раз-два, а на счет три-четыре поднялся на носках и сразу почувствовал в себе бодрость. Теперь нужно было закурить. Он закурил, сказал:

«Природа в лесу отличная. Очень».

«Да, - согласился шофер, тоже развел руками раз-два, а на счет три-четыре приподнялся на носках.- Воздух в лесу медицинский. За границей, во многих странах, мне говорили, лесной воздух накачивают в бутыли, а потом продают в пыльных городах за деньги».

«Это немцы, на них похоже. Только не в бутыли, наверное, а в баллоны. Накачал под давлением, ниппель поставил. Даже умно. Можно для запаха добавить елки. Хвою отрясти».

«Здоровый запах».

«Или мокрой осины».

«Лучше всего в лесу пахнет дымом».

Василий Матвеевич протянул шоферу пачку «Прибоя». Шофер закурил. Они шагали рядом, курили, папиросный дым стлался следом и пах удивительно. В городе, на улице курится совсем не так. Здесь дым был плотный, тянулся длинными почти облаками, долго не теряющими своих очертаний.

- Как из самовара или от костра так же, - усмехнулся Василий Матвеевич, - в лесу костер, картошечки испечь, это очень приятно.

- Люблю, - захохотал шофер. - За чем дело-то стало? Можно сообразить. Картофель рядом. Поле, оно вон. Пару кустиков отрусим. Пока трактор дадут, испечем. Я приветствую.

Вдвоем они собрали хворост. Шофер начал раскладывать костер, по-солдатски первым делом разгреб мокрую траву, положил вниз сухих шишек, обрывки газеты, обмотал берестой три прутика, поставил их шалашиком в центр, так, чтоб разжечь костер от одной спички. Шофер стоял на коленях, раскладывал костер. Смотреть на него было приятно.

Вокруг костра стали собираться пассажиры, первым подошел парень-боровик, Василий Матвеевич послал его за картошкой, Парень сказал: «Есть, товарищ начальник!» Склочник вместе со своей девочкой пошли собирать хворост. А старушки стояли рядом все вместе, глядели, как Василий Матвеевич вместе с шофером, оба на коленях ползают вокруг костра, дуют в пламя, подкладывают прутики.

- Ох вы мои молодушечки, - смеялся шофер, подмигивая старушкам, - картошечки захотели, птички мои! Цып, цып, цып...

Старушки потолкали друг дружку локтями, поулыбались. Самая бойкая старушка сказала: «Всем вкусненького хочется».

- Ой, кокетка! - очень громко, очень весело захохотал шофер, толкнул Василия Матвеевича в бок, Василий Матвеевич тоже захохотал очень громко.

- Кокетки... ох...

- Старушечки-хохотушечки, которую полюбить?

Склочник принес охапку хвороста, свалил под деревом, долго молча отряхивался, всем своим видом показывая, что хоть он человек строгий, но не против такой хорошей компании, когда дело. Вон сколько хвороста притащил.

- Молодец, папаша, - сказал Василий Матвеевич.

Картошка им досталась великолепная. Клубни были большие, все телесного цвета. Боровик обтер каждый клубень травой, сложил в свою соломенную шляпу. Ветер с шоссе шевелил его волосы. Волосы падали на глаза, Боровик мотал головой.

- Ох ты мой завхоз... От молодец, - веселился шофер. - Дай я тебя по темечку поглажу.

И действительно, погладил, но не по темечку, а по плечу. Всем сразу стало весело. Василий Матвеевич подумал о шофере: «Компанейский малый» и тоже погладил парня по плечу.

Картошку закопали в золу. По правилам, конечно, нужно было бы пригасить пламя, чтоб светились одни угли, но Василий Матвеевич сказал: «И так сойдет». Никто не стал возражать. Василий Матвеевич взял команду на себя. Ему все подчинялись.

Темнело. Шоссе чуть угадывалось за деревьями ровной серой полосой. Высоко над елками мигала первая звезда.

- Трактор вроде идет, -- сказал Боровик.

Все прислушались. Ветер шуршал мокрой хвоей. Капало с деревьев. Потрескивал костер.

- Это костер, - сказал шофер.

- Трактор так быстро не пришлют. Жди, - сказал старик и вздохнул. - Под печеную картошечку по сто грамм бы...

Василий Матвеевич вздрогнул. Лицо его пошло пятнами. Медленно он провел взглядом по всем, кто был у костра. Он разложил все, как будет. У него в чемодане ноль пять и банка тушеной баранины в рюкзаке. Три старушки не в счет. Их четверо мужчин. А что, если действительно?

- А что, если действительно? - сказал Василий Матвеевич и встал.

Никто не возражал. Его не поняли. Было непонятно, что он предлагает.

- Хорошо, конечно. А магазин-то хорохоринский закрыт, да и далековато, если пешему, - начал шофер.

- Я угощаю. У меня все есть, - заторопился Василий Матвеевич, закивал головой. - Сейчас, сейчас...

Движения его стали быстрыми, четкими, он уже был не один, он уже все видел вперед. Нужно было торопиться.

Он вбежал в автобус, поднял на сиденье чемодан, никак не мог попасть ключом в замок, закусил губу, дышал носом и все старался улыбаться, потому что на него смотрели, хотя, подумав, он мог бы догадаться, что издали никто не разберет его улыбки.

В чемодане все было на месте: бутылка, завернутая в махровое полотенце. Было мгновение, он испугался, что там, у костра, передумали, наклонился к окну, но не успел ничего разглядеть, одной рукой сгреб чемодан, из-под крышки торчал кусок полотенца, другой рукой подхватил рюкзак.

Он спрыгнул на траву, пошел мелкими частыми шагами, в ногах уже была какая-то бабская слабость, когда коленки расходятся, сами по себе, помимо воли, потому что так надо и ничего тут не поделаешь. Все это было знакомо ему и каждый раз начиналось именно с того, что отнимались ноги.

Его появление с рюкзаком и чемоданом у костра встретили радостным гулом.

«Во дает, - заорал шофер. - Во дает!»

Все засуетились. Старик сбегал в автобус, пожертвовал компании круг домашней колбасы. Молодец, папаша! Шофер принес бублик и два бутерброда, один с салом, другой с яичницей, Боровик - копченую рыбину, всю перетянутую шпагатом, шофер заорал: «От завхоз, от дает!» Старушки из еды ничего не добавили, но пошептались и самая бойкая старушка принесла четыре новенькие рюмки, еще с заводскими наклейками на донышках. Расстелили газету. На мокрой траве газета размякла и поползла. Василий Матвеевич открыл бутылку.

«Бабушки-голубушки, пригубите...»

«Та они ж не могут, у них климакс».

«Ой, похабник».

«Ха, ха, ха...»

«Давай подымем, - сказал шофер. - Мне много нельзя. По одной!»

«По единой», - поправил папаша.

«Сейчас, - сказал Боровик. - Одну минуточку».

Он начал разламывать рыбину на куски, затараторил:

«У нас в экипаже капитан-лейтенант был, тот еще мужик, так он учил - напиться всякий дурак может, а ты заготовь бутерброд, подготовь пищевод. Такой артист...»

«Давай, давай...»

«Ну, с Богом!»

«Не храните деньги в сберегательной кассе!» - сказал шофер.

Выпили первую. Сразу во всем теле стало тепло и жарко. Воздух сделался холодней, а небо - выше. Теперь уже было совсем темно, кругом звезды. Всем захотелось говорить много и весело.

«Хорошо получилось», - сказал Василий Матвеевич.

«На здоровьеце пошло».

«Рассыпчатая мамочка».

«Вот я вам скажу, в Брянской области самогон...»

«Ха, ха, ха... В Брянской области...»

Налили по второй. Выпили. Теперь уже было самое время, Василий Матвеевич сказал: «Немецкий шнапс против нашей водки метаморфоза».

Все согласно закивали, о чем разговор: «У них в вермахте, надо сказать, все довольствие выдавали регулярно и свои сто пятьдесят граммов получи. Фельдрационом предусмотрено, так что каждый день в обед, или как получится, фельдфебель, который по снабжению, все тебе выдаст...»

«Ты давай закусывай», - сказал папаша.

«Ну их к лешему, всяких там фрицев, Гансов, - сказал шофер. - Я на них четыре года насмотрелся. От Смоленска до Берлина, как медный котелок в танковых войсках».

«Ты насмотрелся, а я у них служил, - сказал Василий Матвеевич. - В особой команде кодовое название «Ост драй унт фирцих», слава богу, знаю, что и как. У нас и форма была немецкая и все ихнее довольствие, фельдрацион. Утром завтрак, в обед суп и пудинг, на ужин тебе или колбасы или сто граммов португальских сардин. Еще на день давали по пять сигарет. А шнапс нам положено было каждый день, после облавы там или оцепления, или если мороз - фюрерская добавка. Еще сто граммов».

«Ты давай закусывай», - сказал папаша.

«Я ихний порядок знаю, я у них служил».

«Ну тебя к лешему, - обиделся шофер, - давай разливай. Мне не надо, иначе угроблю вас всех».

«Гробь, - сказал Василий Матвеевич и повторил совсем громко, так, что все уставились ему в лицо. - Гробь! Сколько, думаешь, я угробил? Сколько на моих руках крови?»

«Ой, дядька, перестань», - сказал Боровик.

«Ты давай закусывай. Ты их не слушай», - сказал Папаша.

Теперь все смотрели на Василия Матвеевича. Еще никто ничего не понимал.

Василий Матвеевич поднялся над костром во весь свой рост.

Если бы он был в компании в хорошей закусочной или в пивной где-нибудь в полуподвале, когда свет проникает сверху из мутных окон и по липкой клеенке бродят дурные мухи, он бы начал издали, как убили батьку, как в дом к ним пришли активистки из женсовета, но теперь было некогда. Нужно было спешить. Он не был пьян. Глупости, после второй-то рюмки. Все видели, что он не пьян, а просто не в себе. «Ты подожди, ты успокойся», - сказал шофер.

«Как же! - заорал Василий Матвеевич. - Успокойся, да? А что мне успокоение? Я большую зарплату получал. Я большим начальником был...»

Он пошел выкладывать, что было и чего не было, что видел со стороны по долгу своей службы или слышал от других, но рассказывал так, будто был он в команде с кодовым названием «Ост драй унт фирцих» самым главным начальником.

Если бы он только стрелял, это как два пальца застудить, это вроде как и не ты убиваешь, Пуля летит. Все убивают, не видно, кто кого. Вешать, это верно, это тяжело. Он завелся, говорил, не слышал своего голоса, только смотрел, кто будет первым, чтоб быть с руки.

Все было проверено и рассчитано. Кто-нибудь должен сорваться первым, а потом его начнут бить ногами в морду, под ребра, он будет глотать свои зубы, кататься по траве, закрывая голову руками.

«Подумаешь, стрелять. Не ты убиваешь - пуля. Вывел, поставил, трахнул и готов. Другой раз попросишь, чтоб под руку не трепался. А то начинают некоторые - жена, сестренка. Помолчи, просишь, тебе же хуже. Потерпи миг, секунду одну потерпи, глаза закрой, дай хорошо приложиться, чтоб сразу тебе свет погас. Для нас привычно, не ты первый. Нажимаешь спусковой механизм. Пару патронов для страховки и чисто...»
Старушки уже шмыгали носами. Папаша слушал, обхватив руками колени, на шее у него вниз-вверх, как винтовочный затвор, ходил острый кадык. Папаша должен был ударить первым, а там ему помогут, навалятся все трое, нужно упасть спиной на траву, подтянуть к себе ноги, кататься и выть мразным голосом.

Костер разгорался. Трещало пламя. В глазах у старушек блестели слезы, глаза их в темноте были прекрасны, а лица казались совсем молодыми. Кожа была ровной, без морщин. Василия Матвеевича еще не били при женщинах. Такого еще не было. Он смотрел в их удивительные глаза и чувствовал, какой сладкой и легкой будет его боль. Господи! Отче наш, сущий на небесах! да святится имя Твое, да приидет царствие Твое, да будет воля Твоя и на земле, как на небе...

«Вешать хуже, чем стрелять. Противно. Обслюнявится весь... В поносе. Человек смерти боится, от этого злость на него».

«Сволочь ты», - сказал папаша.

Василий Матвеевич откинулся назад, чтоб папаше было удобней. Но тут он не подрассчитал. Папаша не ударил, даже не замахнулся.

«Сволочь я, да? А ты на мое место лезь. Как будет? - взвизгнул Василий Матвеевич. - Сволочь?..» - и схватился рукой за щеку. Ударить не ударил. Плюнул и ушел.

Следом за папашей поднялись старушки. Боровик, тот отошел еще раньше.

«Соплю-то сотри», - сказал шофер.

Василий Матвеевич вытер лицо и заплакал. Он сидел близко к огню, слезы подсыхали на полпути, не добираясь до середины щеки. Все ушли. Потом через несколько минут пришла самая бойкая старушка, забрала рюмки.

Наверное, нужно было затушить костер. Все уже сидели в автобусе. Шофер зажег огни, посигналил три раза - бип, бип, бип...

Василий Матвеевич затоптал костер, так, чтоб из автобуса его не могли увидеть, как он плачет и мотает головой. Уже в темноте он застегнул свой чемодан. Возле дороги у железобетонной трубы вымыл лицо, вытерся полой пиджака, пошел по обочине в ту сторону, где был Ново-Ставрополь.

Чемодан был тяжелый, Василий Матвеевич часто менял руку. Утром он пришел в Ново-Ставрополь, а через полгода объявился в Сыктывкаре. Он сидел в аэропорту, ждал погоды. У него был билет до Воркуты. Он ходил к дежурному, говорил, что спешит, что у него семейное несчастье. Ему верили, но был мороз - 42° и ветер. Аэропорт Сыктывкар пятый день не принимал и не выпускал ни одного борта.

Все эти дни Василий Матвеевич не выходил из здания аэровокзала, спал в аэрофлотовском кресле с гнутыми хромированными ручками, утром пил водку в ресторане, потом в буфете зала ожидания закусывал, пару раз нарывался к грузчикам из отдела перевозок, рассказывал биографию. Его слегка били. Первым же самолетом он улетел в Воркуту.

В Воркуте он пробыл меньше месяца. Устроился проходчиком на шахту, поселился в гостинице. Работа была не так, чтоб очень, но ему обещали место на ремонтном заводе. На Новый год он познакомился с хорошей женщиной. Она работала в библиотеке Дворца шахтеров. У нее была комната на проспекте Ленина, как раз напротив центрального гастронома. Он даже собирался переселиться к ней. Она была не против. И как раз в тот день, когда они решили жить вместе, он шел к себе в гостиницу за вещами и вдруг, нужно было так случиться, носом к носу столкнулся с Творожковым.

ОТ АВТОРА.

Этот рассказ написан в шестьдесят седьмом, значит, двадцать лет прошло, даже больше. Это я из командировки вернулся, из Воркуты, где встретил одного человека, и он рассказал мне свою биографию.

Я носил этот рассказ по всем редакциям, где его только не читали! Мне говорили какие-то хорошие слова, его набирали, обсуждали на редколлегиях, платили мне по пятьдесят процентов, как за не прошедшее не по моей вине и в поощрение, как я теперь понимаю, пусть молодой человек пишет, но не печатали. Я упорно не понимал, почему, и мудрые редакторы вдалбливали мне в мою юную голову: «Время такое». При чем тут время? Время - это мы! - выступал я. Стыдно-то как...

Друзья посоветовали обсудить рассказ в Союзе писателей и пригласить на обсуждение литературное наше начальство, что мы и сделали. Не помогло.

Была попытка опубликовать рассказ где-нибудь в сборнике, пусть с купюрами, пусть как. Тоже не получилось, как задумывалось. Опять же ссылка была - время...

Сегодня на дворе другое время, поэтому и предлагаю этот свой злополучный «Тихий Город» в том виде, как он был написан двадцать два года назад.