В. Цывунин

Два дня Музы Петровны

Святочная история

Было трудно. Послевоенный год тащил на себе тяжелое слово «разруха». А еще - «голод». А еще - «сиротство». Муза Петровна зябко ежилась в своем неуютном, холодном, как и весь дом, кабинете. Глянула на отрывной календарь: январь, 7-е. Добре бы еще лето было: хоть ягоды-грибы можно с ребятами пособирать а тут - зима.

Почему-то вспомнилось заученное еще с собственных школьных лет: птицы замерзают не oт холода, а от голода. «И от тоски., по родителям, бабушкам, дедушкам, по своему дому», - незаметно для себя продолжила она, глядя е окно, на беззаботно веселящихся сейчас приютских детей, ее детей. Это сейчас они веселятся, увлечены игрой. А ночами-то редко у кого подушка не мокрая. Да вот только что Новый год встречали Дед Мороз, Снегурочка; радости-то было. А вечером, глянув на детей перед сном, они с Ниной Константиновной сами вдруг расплакались: такими потерянными выглядели дети. «Вот, только что была сказка, - говорили их глазенки, - почему и она нас оставила?» А ведь и голод их в такие минуты вдвое сильнее гложет...

Вспомнилась Музе Петровне ее прежняя работа: ведь как уставала после смены, а тяготы такой не было, сердце-то так не разрывалось от жалости ежедневно, ежечасно. Вернуться бы в свою бригаду. Да и какой она директор детского дома - ни образования, ни опыта. Так ведь - партия велела, значит, надо. Да и опыт - есть уже опыт: с начала войны, уже шесть лет в этой должности. Только сердце вот никак не привыкнет...

Негромкий стук в дверь заставил Музу Петровну подобраться, и лицо ее приняло черты озабоченной деловитости. Вошедший дедок - именно дедок, а не просто старик - и одеянием, и своей непосредственностью напоминал то ли некрасовского Мазая, то ли Снегурушкиного родителя. То ли еще кого-то, но тут Муза Петровна не успела додумать.

- Здоровится ли тебе, голубушка? Бог даст - и радости сподобимся. Это за доброту твою.

- Да что вы, дедушка, это я-то добрая? А... а, что вы хотели?

- Дак за детишками я и заехал, за внучонками. Дома-то, чать, заждались их.

- А-а... А за которыми это? - в трудном волнении выдавила Муза Петровна.

- Дак, Липенские мы. За Любушкой да за Ванечкой...

Ой и колотилось сердце Музы Петровны, когда она заходила к детям. Любу-то с Ваней Липенских всегда больше всех жальче было. Почему - и сама не понимала: просто другие-то и бойкие, и задиристые порой бывали, а эти - нет. Даже в играх детских - тихие да ласковые, слезы-то никогда не видны, а кажется - вот-вот побегут по детским, а таким серьезным, личикам.

- Нина Константиновна, - отозвала она воспитательницу. - Тут дедушка за Липенскими приехал, домой к родителям отвезти хочет, а документов никаких при себе. Вот ведь как-то...

- Да, - поняла Нина Константиновна, - никогда они ни про какого дедушку своего не говорили... А давай-ка их самих и спросим?

Сначала только с ноги на ногу переминались братик с сестренкой, словно пытаясь спрятаться друг за друга.

- Что же вы, ну? - ласково подбодрила их Нина Константиновна.

Тут Люба, быстро переглянувшись с Ваней, побежала к своей
кровати. Вернулась, показывая на ладони - вот.

Маленькая, округлая, цветная, но поблекшая от времени, словно и не фотокарточка, а... Да нет, фотокарточка, только, наверно, старая, довоенная.

- Да, он и есть, - неожиданно трудно сглотнув, кивнула Муза Петровна. Решение было принято как-то сразу, без колебаний, словно формальная сторона дела отпадала сама собой, оставшись где-то во вчерашнем, другом мире.

- Нищим собраться - только подпоясаться, - грустно пошутила Нина Константиновна, когда уже через пять минут молодые женщины, попрощавшись с полюбившимися им Ваней и Любой, провожали их взглядами.

А через полторы-две недели во двор детского дома опять въехали такие же сани, только сидели в них женщина да мужик в треухе. Худая лошадь ступала не торопко: несколько мешков в санях были для нее солидным грузом.

Баба в повязанном теплом платке соскочила и прямиком в кабинет к Музе Петровне. С порога ей поклонилась:

- Здравствуй, голубушка. Подарочек вот для вас привезли - муку. Чай, голодно детишкам-то. Хлебца-то бы им свеженького.

- Да кто вы? - удивленно и строго спросила Муза Петровна.

- А Липенские мы, Липенские.

Спасибо тебе, родная, низкий тебе поклон, что детишек-от наших уберегла - не пропали, - быстро проговорила женщина, смахнув счастливую и радостную слезу. - Да как ты еще сподобилась про адрес-то наш узнать да направить?

- Так то ж... дедушка их. Ваш это отец, Наталья Николаевна, или мужа вашего?

- Нету, - всхлипнула Наталья. -У Миши мово отца белые порубали, а мой-то еще раньше с германской не вернулся.

- Как? А кто ж увез-то их? - похолодев, спросила Муза Петровна. - У Любы вон и фотокарточка его была - маленькая такая, круглая.

- Какая карточка - отродясь у них карточки не было. Маленькая, говоришь, круглая? Уж не образок ли, что мамка моя перед смертью им завещала? - испугалась теперь и гостья.

- Да точь-в-точь изображение его, деда вашего. Он и повез детей.

Побледнев, потом покраснев, Наталья только и выговорила:

- Думала, от вас это человек. Сама-то его не видела.

Охнув, добавила протяжно:

- Так, неужто... Никола-Угодник? То-то и думаю: как раз на Рождество, - осенила себя крестным знамением. - Ты, это, прости, голубушка. Что-то разволновалась я...

Разволновалась вдруг и Муза Петровна. Зачем-то кинулась утешать-успокаивать испуганную родительницу:

- Что ж вы, радоваться надо! Радость-то какая! Да и мне - за Любочку, Ваню, за вас.

- Да уж мы-то, милая, и радуемся. Только то и боязно, что кабы не грехи наши... Нам ли такое по заслугам? Да и горемычней, и жальче нас людей вон сколько... Ой, про муку-то забыли. Хлебца-то детишкам...

- Мука-то откуда? - словно вдруг ослабев после непосильного напряжения, спросила Муза Петровна.

- И-и, про то, милая, теперь не спрашивай. Для вас это. ОН же и велел отвезти. Значит, от НЕГО это, - шепотом сказала баба, словно незаметно, тайно крестясь. - Михайла, выгружай потихоньку, -крикнула она в дверь мужику.

- Ну, прощай, голубонька. Эково же подарочка на Рождество дождалась! А вам, значит, на Крещенье Господь через Николу-то сподобил, - стала она собираться к выходу.

Стесняясь внезапно подступивших слез, Муза Петровна быстро отвернулась, словно ища чего-то глазами в углу. Но там только висел невзрачный календарь: 19 января. Потом взгляд ее перешел на окно, и, глядя на солнечные морозные сугробы сквозь перекрестье оконной рамы, она впервые в жизни со страхом и надеждой перекрестилась.