Глава первая
Светлана Петровна вызвала меня неожиданно. А я был не из тех, кого по
английскому языку можно вызывать неожиданно. По математике, физике или
химии - пожалуйста, но по английскому - ни в коем случае. Железная тройка,
полученная на прошлой неделе, вроде бы обеспечивала мне полмесячную передышку,
и вот тебе!..
Я хотел было отказаться сразу, но Август Шулин, мой сосед, испуганно
вытолкнул меня из-за стола, и я, как порядочный пошел к доске, кивками
прося подсказывать. И сразу кто-то зашипел, рупором прижав ладони ко рту
или в свернутую трубкой тетрадку, кто-то беззвучно корчил рожи, надеясь,
что я все прочту по губам. Вовка Еловый живо зашевелил пальцами, но пальцами
хорошо изображать римские цифры, а не латинские буквы. Васька Забровский,
как наш комсорг, что-то быстро чиркнул на бумажке и свесил ее вниз, сбоку
стола, но я ничего не рассмотрел. Только Мишка Зеф действовал открыто.
Развалясь на задней парте, он выдавал по буквам: эс, эйч, и... Я нащупал
в кармане пиджака свой давний талисманчик - бочонок от лото с номером 81,
- прислушивался, но... русский-то шепот попробуй разбери от доски,
а тут - английский. Дважды ляпнув невпопад, я поморщился, закусил губу
и смолк. Я сдался. Но класс держался до последнего патрона: шипел, булькал
и хрипел, как радиоприемник на коротких волнах.
Светлана Петровна терпела, терпела, потом устало вздохнула и сказала
по-русски:
- Ну, хватит. Бесполезны ваши старания. Кажется, дня три не открывали
учебника, так ведь, Эпов?
- Нет, два дня! - ответил я по-английски (Эти-то слова я знал хорошо!),
не уходя от доски лишь потому, что надеялся на прощение.
- Ну два, какая разница... Это мелочная честность, Эпов. Так что я
вынуждена поставить вам двойку.
- Спасибо! - сказал я, кивнул Светлане Петровне, ее оранжевому платью,
рыжеватой прическе, округлому животу - всему сразу и отправился на место,
перехватив удивленный взгляд учительницы: до сих пор я за двойки не благодарил.
Но тут во мне что-то дернулось, сработало какое-то реле. Двойка? Очень
хорошо! Прекрасно!
Класс ожил.
- Светлана Петровна, задайте ему еще вопросик!
- Ну, Светла-ана Петровна!
- Эп все знает, только он рассеянный.
- Его надо в темноте спрашивать.
- Да он с Чарли Чаплиным переписывается!
Я обычно поддерживал эти веселые атаки, когда кто-нибудь горел, но
сейчас мне все было безразлично. Не садясь, я сунул учебник с тетрадкой
в папку, «задернул» молнию и двинулся к выходу, легко и свободно.
- Эп, стой! - выкрикнул Шулин.
За спиной была тишина.
У дверей я обернулся и, глянув прямо во все еще удивленные глаза Светланы
Петровны, затененные рыжими клубами прически, любезно проговорил:
- Гуд-байте! - и, уже выходя и при этом кого-то толкнув дверью, добавил
сквозь зубы: - Спинста! - что означало «старая дева», так мы прозвали Светлану
Петровну.
В коридоре никого не было, кроме незнакомой девчонки, которая держалась
за дверную ручку, желая, видно, заглянуть в наш класс. В ярко-красных брюках,
в синей куртке и с вязаной красной шапочкой под мышкой, вся в блестках
свежерастаявших снежинок, она недобро глянула на меня. Уловив в ней какое-то
сходство со Светланой Петровной, я ей брякнул:
- Гуд бай!
- Бай-бай! - не моргнув глазом, ответила она.
И я пошел прочь.
Я не хотел обижать Светлану Петровну, хоть и был на нее зол. Не знаю,
чья умная голова изобрела это нелепое прозвище «спинста», совсем не подходившее
нашей молодой, замужней и даже уже беременной учительнице, но было в нем
что-то холодное и пронзительное, как моя неприязнь к этому чужому языку,
поэтому я с удовольствием ввернул его. Что за дикость - вызывать человека,
зная наверняка, что он не готов! Это же педагогическое хулиганство! Охота
за черепами! И не много надо ума, чтобы даже отпетого отличника застать
врасплох. По-моему, талант преподавателя обратно пропорционален количеству
поставленных им двоек!.. Эта вдруг найденная точная психологическая формула,
как-то мгновенно принизившая всех учителей, обрадовала меня, и я чуть не
засвистел, чувствуя, как лицо мое победоносно сияет. Но когда я спустился
в вестибюль, тетя Поля, дежурная, спросила:
- Плакал, что ли?
- Кто - я?.. С чего бы!
- Да уж не знаю, чего вы срываетесь посреди уроков вот с такими глазами!
- Она показала кулак, вздохнула и отвернулась, точно не желая иметь со
мной никакого дела, но тут же встрепенулась опять. - Кого требуют-то?
Маленькая и пухлая, она сидела на стуле у двери в раздевалку и не выдавала
пальто без того, чтобы не разузнать, что случилось. Тетя Поля расспрашивала
даже тех, кто являлся с бумажкой от учителя.
Я не был опытным в этих делах, но желание исчезнуть, испариться из
школы так вдохновило меня, что я глазом не моргнув выпалил:
- Отца.
- Значит, отец у вас голова, - сказала тетя Поля и без дальнейших вопросов
пропустила меня, рассуждая сама с собой: - Это хорошо, что отец, - рука
крепше. И выдрать и приласкать - все крепше. А что она, мать-то, кроме
как пилить. Уж по себе знаю. Вон какие, а я все пилю... Плюнул, поди, в
кого? - спросила она, когда я вынырнул из-под перекладины, застегивая плащ.
- Нет.
- Бесстыдник. Отцам делать нечего, только с вами нянчиться! Резинкой
стрелял?
- И это нет, тетя Поля.
- Бесстыдник!.. Чего же ты вытворил?
Мне вдруг захотелось признаться, что ничегошеньки я не вытворил, что
это со мной вытворили, но, увидев озабоченную физиономию тети Поли, коротко
сказал:
- Обозвал учительницу.
Всплеснув руками, тетя Поля охнула:
- Сбесился ты, что ли!.. Да кто же это учителей обзывает, головушка
твоя задубенная? Ведь учитель для вас - все, непутевые вы черти!
- Гуд-байте, тетя Поля!
- Веди, веди отца! Веди, бесстыдник! Фамилия-то как?
- Эпов.
- Чей?
Но я, мимоходом глянув в большое вестибюльное зеркало на свою долговязую,
нескладную фигуру в берете, уже выскочил на крыльцо. Хлопок двери отрезал
меня сразу и от ворчаний тети Поли, и от сонливой духоты, и от всех-всех
невзгод
школьной жизни.
А на дворе что делалось! Ходуном ходила густая снежная мишура. Она шаталась,
скручивалась, дергалась, то с шуршанием захлестывая ступеньки, то сползая
с них. А шел уже май. В тени палисадников, домов и под пластами мусора
дотаивали последние островки сугробов.
У крыльца, полузаштрихованный метелью, звонко постреливал мотоцикл.
За рулем, подгазовывая, сидел Толик-Ява, из девятого «Б», в красном шлеме
и в очках, ждал кого-то. Странно, идут занятия, друзья в классе, а он раскатывает,
да еще возле школы. Получил права - так гоняй на пустыре, если радость
распирает, а хамить-то зачем?.. Хотя и я не лучше!
Я нырнул в снеговорот и захлебнулся. Хорошо! Очень кстати эта заваруха
для нейтрализации моего кислого настроения, а что оно кислое, коню понятно,
как говорит Шулин.
«Все! - зло думал я, спотыкаясь о желваки застывшей грязи и дробя каблуками
лед пустых луж. - Решено! Сегодня объяснюсь с родичами! Хватит морочить
людям голову!»
Еще в конце седьмого класса на меня стала накатываться какая-то необъяснимая
тоска. Нет-нет да и накатится, прямо на уроке. Уплывают куда-то учебники,
лица друзей, доска, растворяются и замирают звуки - я вроде слепну и глохну.
Летом мы с отцом пересекли на машине Западную Сибирь и объездили все
русские старинные города: Владимир, Суздаль, Переславль-Залесский, Ростов
Великий - волшебные места; потом я поработал на детской технической станции
и развеялся, забыл свои тревоги. Но едва начались занятия в школе, опять
затосковал, представив, что не проболей я во втором классе целых полгода,
я бы учился уже в девятом, почти в десятом, последнем! Дальше - больше.
К Новому году понахватал троек и даже двоек столько, сколько не наскрести
за все прежние семь лет. «Ты что, Эп, спятил?» - удивлялся комсорг Васька
Забровский. «В чем дело, Аскольд?» - хмуро спрашивали дома. «Опомнись,
Эпов!» - в панике восклицали учителя. На новогодние каникулы Шулин пригласил
меня в свою деревню. Я поехал. Я любил деревню. Мои бабушка и дедушка по
отцу жили в селе, и я класса до пятого каждое лето гостил у них, но потом
как-то охладел, а тут обрадовался. Шулинская деревушка Черемшанка мне понравилась.
Она стояла в лесу, и мы с Авгой стреляли зайцев прямо за огородами, а за
рябчиками и глухарями бегали на лыжах к Лебяжьему болоту. Неделя промелькнула
одним днем, и возвращался я в город с холодным предчувствием близкой беды.
И точно. На меня сразу же навалилась хандра. Но тут я вдруг понял, в чем
дело; оказывается, мне надоела школа. Надоело играть маленького, надоела
суета, классные собрания с разговорами в три короба, надоела дорога в школу,
даже Август Шулин, ставший за каникулы моим первым другом, опостыливал
мне в школьных стенах. Понял я это, и мигом блеснула идея: бежать, дотягивать
восьмой класс и бежать без оглядки. Куда - я не знал, но идея эта так подхлестнула
меня, что я, ко всеобщему удовольствию, выправил за полмесяца все отметки
и на рысях понесся к финишу, лишь по английскому продолжал болтаться
между двойкой и тройкой.
И вот тебе - бах! - новая пара. Это уже попахивало двойкой за
четверть, а то и за год... Но сейчас все вчерашние и завтрашние заботы
утонули в одном ощущении: вырываюсь... И чем дальше отходил я от
школы, тем вольнее и радостнее чувствовал себя, как будто постепенно
освобождался от влияния какого-то тягостного магнитного поля. Даже
снег, похожий на поток силовых линий, начал редеть и ослабевать.
Подняв куцый воротничок плаща и втянув голову в плечи, я свернул
в сквер, малолюдный и тихий. Покачивались сомкнутые в
верху голые ветки, просеивался сквозь них снег и падал обессиленно
и сонно. Словно убаюканный, я закрыл глаза, заранее прикинув,
что шагов двадцать пять могу пройти слепо, ни с кем не столкнувшись.
Раз, два, три... Услышав мое заявление, мама тотчас же
с серьезной вроде бы озабоченностью полезет в свою сумку за стетоскопом,
чтобы проверить мое здоровье, как всегда делала, если я хватал
через край... Восемь, девять... Отец глянет тревожно,
точно уловит неожиданный треск в отлаженном механизме, и в глазах
его, как в осциллографах, вспыхнут проверочные огоньки...
Хотя отцу сейчас не до меня: его как главного инженера замотала следственная
комиссия из-за цокольных панелей новой гостиницы, в которых нашли
что-то не то... Я сбился со счета и, вдруг почувствовав,
что сейчас наткнусь на какое-то препятствие, открыл глаза.
Это были две девчонки. Запорошенные снегом, прижавшись головами к транзистору,
они шли бок о бок, нереально симметричные, как сиамские близнецы.
В транзисторе сипло и прерывисто булькала «Лайла» Тома Джонса, и девчонки
легкими шлепками то и дело взбадривали приемник. «Перепаяйте контакты
или приходите ко мне слушать Тома Джонса!» - сказал я мысленно, не
спуская с них телепатического взгляда, но они проплыли, даже не покосившись
на меня. Конечно, что им в моей тощей, длинной фигуре!
Им Аполлонов подавай!
Однажды я спросил у отца, каким он рос - хилым или здоровым.
Отец ответил: доходягой, у бабушки глаза не просыхали, все
думала, что помрет; другие мели все подряд, только подноси,
а его рвало и от лука в супе, и от сала в яичнице, и от пенки в киселе.
И у меня это пройдет, уверил отец, душа вот созреет,
и тело включится. Эта философия несколько утешала меня, и я
даже порой представлял себя гадким утенком, который вот-вот превратится
в лебедя, но всякий раз подчеркнутое безразличие ко мне девчонок мучительно
задевало меня. И я тогда остро завидовал классическому торсу Мишки
Зефа и его умению смело-грубовато обходиться с девчонками. Сейчас
бы он не проскользнул, как я, бледной тенью мимо этих сиамских
близнячек, он бы раскинул навстречу им руки, сморозил бы какую-нибудь
чушь и, глядишь, слово за слово, познакомился бы. Но
я и в компаниях терялся в таких случаях, а чтобы один - простите!
Гори они синим огнем, эти гордячки!
Сквер кончился, и на меня опять накинулась метель.
